6 августа 1913 г.

Глубокоуважаемый Модест Ильич!

Мне очень грустно, что я не могу быть сегодня у Вас и высказывать Вам то, что приходится писать, но я не знаю когда я теперь увижу Вас и удастся ли поговорить с Вами; между тем мне очень тяжело оставаться с этим камнем на душе, - и без того уже я почти не спала две последние ночи. А  все  это из-за того, что натворила ряд оплошностей, благодаря которым Вы, без сомнения, считаете меня  нетактичной навязчивой особой. Меня  угнетает мысль, что я не подумала своевременно о том, какое странное впечатление должно произвести на Вас мое вторжение в Ваш дом, и то, что я не прекратила своих ежедневных посещений при вашем приезде. Мне было бы много легче на словах объяснить Вам как случилось, что Ваш дом стал для меня так дорог и мил, что мне так трудно с ним расставаться, трудно себя заставить не ходить больше в дом Чайковского. Но уж если я не могу видеть Вас, то должна писать Вам, и сказать все, иначе Вы можете совершенно ложно истолковать мое, кажущееся Вам странным и, возможно неприятным, вниманием к Вам. Я так доверяю Вам, так много слышала о вашей безграничной доброте, что убеждена, что Вы поймете меня и, быть может, и ко мне отнесётесь с обычной для Вас добротой и мягкостью. Кроме того у Вас было достаточно много своего горя, чтобы понимать чужое.

Полтора года назад на нас обрушилось страшное горе, под впечатлением которого я нахожусь до сих пор. В одном и том же месяце у нас умерли мать и маленький восьмилетний сынок сестры Елизав[еты] Фаб[иановны]. Этого Шурика мы все обожали, он был единственной нашей радостью, утешением нашей трудной жизни. Для меня же в этом мальчике было все: жила только для него, ради него. С его смертью у меня нет ни цели, ни смысла своего существования. Все эти полтора года не жили, а только мучились, причем все время без перерыва продолжали свою работу, так как нашей школе и ученикам нет ведь дела до наших переживаний, мы не должны были никому ничего показывать. За три месяца этого года: январь, февраль, март судьба снова послала нам столько горя и всяческих волнений, что если бы я подробно и последовательно рассказала бы Вам обо всем, то Вы, пожалуй,  подумали бы, что я фантазирую. Если Вы интересуетесь чужой жизнью и горестями, то я обо всем расскажу Вам (о Шурике, тем более, что он был не только очаровательным ребенком, а он был уже в свои 8 лет  композитором, который сам записывал свои сочинения). Да так вот видите с какими нервами я приехала сюда. Мое горе еще усугубляется тем, что я совершенно не могла с той поры играть, стала равнодушна и апатична даже к своему любимому искусству, к музыке. Первые дни здесь, на даче, я подходила несколько раз к инструменту, пробовала играть, но чувствовала, что не могу, ничего не выйдет, и с болью душевной уходила куда-нибудь подальше. Когда я первый раз со всеми своими пришла в Ваш дом, на меня кабинет Петра Ильича произвел сильнейшее впечатление и я про себя подумала: какое счастье было бы в такой обстановке попробовать поиграть, все так располагает к серьезным занятиям. Когда я во второй раз пришла и Вы были так любезны и добры, что предложили мне приходить в этот кабинет заниматься. Я с большой радостью и волнением и с радостью приняла ваше предложение. Но я все еще себе не доверяла и, если помните, оттого просила Вас перед [Вашим отъездом] сделать доброе дело и взять с меня слово, что я буду каждый день приходить работать. После Вашего отъезда я с горячностью и воодушевлением начала заниматься; теперь я уже снова втянулась в прерванные на столько лет занятия, и теперь уже не брошу больше, и в этом мое спасение, - ведь мне легче теперь жить! Я снова живу музыкой, могу играть для себя самой целый вечер, а этого так давно не было! И все это сделали Вы! Видите как иногда маленькое доброе дело может вызвать большие последствия. Теперь Вам понятно почему я считаю себя бесконечно благодарной Вам? И почему мне так хочется чем-нибудь, хотя бы своими рукоделиями доставить Вам маленькое удовольствие? Итак, если Вы хоть немного в претензии на меня, то простите и переложите гнев на милость, а кроме того позвольте мне завтра принести Вам еще одну рукодельную работу, которую я с любовью сделала для Вас.

Благодарная и преданная Вам Елена Гнесина.

​

​

[Февраль 1915 г.]

Глубокоуважаемый и дорогой Модест Ильич!

Мы все были очень тронуты тем, что Вы несмотря на свое семейное горе, вспомнили о нас. Большое спасибо Вам! Страшно рады были бы мы, если бы Вы могли приехать на наш вечер. Будем надеяться и поджидать Вас.

С 15-м февраля нам не повезло: в этот день концерт Синодального хора с Неждановой и многие музыканты пойдут, вероятно, на этот концерт. Кроме того: Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов назначил на это же число ученический вечер в Большом зале, хотя обещал мне ничего в этот вечер не устраивать – ни ученического, ни заседания, обещал быть на нашем вечере и этим, так сказать почтить наше 20-ти летие. Видите, как можно ему верить! Нас все это огорчает и волнует. Тем более будем мы рады, если Вы приедете  на наш вечер.

Я уже полторы недели не могу отделаться от простуды и от сильнейшего насморка, который измучил меня. Хоть бы к воскресенью поправиться!

Будьте здоровы, дорогой Модест Ильич, и надеюсь до скорого свидания.

Шлю привет всему Вашему дому.

Все сестры шлют Вам горячий привет и пожелания здоровья и возможности приехать к воскресенью.

Елена Гнесина

​